[Даллас, Техас] Кафедральный собор Святого Серафима в Далласе является местным чудом света. Расписанный библейскими сюжетами, с богато инкрустированным иконостасом и золотым куполом он привлекает внимание не только местных жителей, но и приезжих туристов. Славянско-византийская архитектура и убранство храма для Америки, а тем более для Техаса — это что-то необычное и заслуживающее внимание с культурной точки зрения.
Собор является домом для прихода, основанного более 50 лет назад архиепископом Димитрием (Ройстером). Владыка Димитрий 14 лет назад пригласил расписывать храм и нашего сегодняшнего героя — Владимира Григоренко из украинского Днепропетровска. Работа длилась 9 лет. Иконописец расписал собор, что называется, сверху донизу, включая Иконостас. Однако Владимир не всегда писал иконы, начинал как ученый, потом занимался живописью. Но именно иконопись привела его в Церковь, а Церковь привела его к Богу. На темы концептуализма в искусстве, иконописи и смысла жизни каждого человека — The Dallas Telegraph поговорил с иконописцем Владимиром Григоренко.
— Владимир, вы ведь начали иконы писать не сразу? Был ли какой-то путь? Кто или что повернуло вас к иконописи?
— Естественно, я начал писать иконы не сразу. Сначала учился в специализированной школе с физико-математическим уклоном, потом продолжил обучение в Днепропетровском университете на механико-математическом факультете. Я даже успел три года поработать в Академии наук и одновременно с этим занимался живописью. Сначала это было, скорее, как хобби. Но поскольку я это делал очень долго, то решил поступать в Харьковский художественно-промышленный институт. Туда меня благополучно не взяли «за отсутствием подготовки и способностей». Один семестр я попытался посещать местное художественное училище вольнослушателем, но пришло большое начальство и сказало: «А это еще что такое? У нас дети учатся, а тут вот непонятно кто». Так и закончилось мое «официальное» образование.
К счастью, изостудия, в которой я занимался более девяти лет, была одной из лучших в Украине, так что чему-то я все же научился… И с этого момента началось самое интересное в моей жизни. Работу в Академии наук я бросил и начал жить, как свободный художник. Правда, к тому времени и сама Академия уже начала разваливаться. Я стал подрабатывать на рынках, продавал мягкие игрушки и даже проводил незаконные валютные операции. Я удивляюсь, как вообще тогда выжил. Господь меня хранил от всяких неприятностей, давая регулярно попробовать «вкус земли». Но именно занимаясь искусством, я понял, что живопись сама по себе лишена особенного смысла. Этот смысл я нашел только тогда, когда начал писать иконы.
— Так все-таки все началось с икон или с церкви?
— Сначала я написал несколько икон, а потом пошел в церковь.
— А что значит «пошел в церковь»? Вы шли-шли, увидели церковь, и зашли, или все-таки был свой путь?
— Родился я в совершенно неверующей семье. К сожалению, мои родители до сих пор пребывают в этом состоянии. И поскольку члены моей семьи из поколения в поколение занимались наукой, то вопросы духовной жизни для них не стояли. Это просто было не принято обсуждать в нашей семье, потому что все знали — есть наука, которая отвечает на все вопросы и нечего тут спрашивать. Единственное, что было важно для всей семьи и для меня лично — это литература, искусство и творчество. Я лично искал смысл творчества. Просто так выражать себя мне было уже неинтересно.
В свое время я участвовал в различных выставках в России и в Украине. Мы даже организовали объединение художников. Но чем больше мы выставлялись, тем чаще я задавался вопросами: «А зачем я трачу так много времени, сил и дефицитных красок?», «Зачем я все это делаю?», «Кому это нужно?»
Помню, в 1990 или 1991 году к нам в Днепропетровск приехал известнейший немецкий коллекционер по фамилии Михайлов. Он кинул клич по художественным мастерским: «Приходите, приносите, у кого что есть». Мы, нонконформистские художники, естественно, собрались в музее имени Александра Матросова, принесли свои работы. Я тоже захватил несколько своих работ. Одна из моих картин была результатом спора с моим коллегой, студентом художественного института. Он мне советовал, что выражать себя нужно путем освобождения от всяких рамок. При этом еще желательно было хорошенько выпить.
Тогда я взял красную тряпку, которую содрал с постамента, на котором стоял Ильич. Этой тряпкой я вытирал кисти, так что она была запачкана масляными красками в произвольном порядке. Я взял эту кумачовую тряпочку с красками, натянул на подрамник и отнес с другими своими работами господину Михайлову. Он покупал работы буквально килограммами. Естественно, все, что купил Михайлов у меня лично, была эта красная тряпочка и еще одна работа, на изготовление которой я потратил полчаса — об нее я вытирал мастихин, которым чистил палитру и добавил еще немножко пятнышек. Таким образом я победил в споре со своим коллегой-студентом. Да, самое главное — это было верное название, которое давало весь смысл композиции. Красная тряпка была гордо названа «Композиция №59», а вторая работа — «Город Н».
Вот такой подход к искусству, который сегодня называется концептуализм, меня с тех пор перестал интересовать. Я начал искать смысл творчества, читал какие-то книжки. Поскольку я был ученым, то мне всегда было интересно, как все на самом деле устроено. Изучая теорию композиции, я решил попробовать писать иконы.
— В каком году вы начали писать картины?
— Живописью я начал заниматься с 1982 года, а иконописью — с 1991 года. В то время в Украине никто иконы не писал в традиционном понимании этого слова. Мне советовали поехать в Киев, посмотреть, как расписан Владимирский собор, расписанный, как считали, в русско-византийском стиле. Уже позже я понял, что слова «русско-византийский» стиль нужно понимать как «российско-имперский» стиль. То есть, из византийского там было только имперское и никакой настоящей Византии. Имперский стиль — это помпезность, пышность, подчеркивающая богатство, роскошь.
— Какими были ваши первые иконы?
— Первой была композиция, которая называлась «Наставление сыну», стилизованная под икону. Она сгорела вместе с мастерской. Написал я также еще несколько копий древних икон — Апостола Павла, Святого Николая. Писал я яичной темперой, считая, что так будет аутентично. Яичная темпера – это краска, которой пользовались художники на протяжении 2000 лет. Но в 1990-е годы в нашем Днепропетровске про нее никто ничего не знал. И всю технологию смешивания яичного желтка с минеральными пигментами мы с товарищем восстанавливали самостоятельно, по книжкам. Иконописная традиция, к сожалению, была прервана еще в царское время. И возрождать ее начали только в 20 веке. Отрывочные сведения о технологической стороне древней иконописи остались, в основном, у старообрядцев.
Свои первые иконы я понес в церковь и попал на молоденького батюшку по имени отец Игорь Собко. К тому времени он был целых полтора года священником, а до этого играл на бас-гитаре в известном джазовом коллективе. Он в иконах, естественно, не разбирался, но похвалил меня: «Замечательно». И тут же продолжил разговор: «Вы в церковь ходите?». Я ответил: «Зачем я буду в церковь ходить?» «Но как же, ведь вы же в Бога верите». Я говорю: «Не верю» — «Как это? А как же вы иконы пишете?» — «Да вот так, — говорю, — и пишу» — «Но вы хоть крещеный?» — «Нет, — говорю, — не крещеный». «Завтра же приходите креститься». Я себе и думаю, чего это я пойду креститься, я ведь человек прогрессивный, без пяти минут кандидат наук. Не пойду я креститься. И не пошел. Начал торговать игрушками на базаре, одновременно продолжая заниматься живописью. К тому времени у меня была героическая жена, которая согласилась выйти замуж за художника, и старшая дочь Маша. Вот так я жил-жил, и чувствую, что душа моя мечется. И, решил, что кроме технической литературы стану читать богословские труды.
— И с кого вы начали?
— С «Основ догматического богословия» Владимира Лосского. Это был суровый текст, но я упорно его читал. Потом уже начал Библию осваивать. Естественно, ничего не понимал. Когда меня в очередной раз надули при расчетах, я решил: «пойду в церковь креститься». Пришел к отцу Игорю, он мне попытался что-то объяснить про церковь и сказал, что надо пойти еще и причащаться. «Креститься я крестился, а причащаться не стану», — возражал я.
По большому счету, именно икона меня привела в церковь, — так велика была у меня страсть разобраться, что это такое. И уже со временем я понял, что разбираться нужно только изнутри, потому что снаружи у тебя совершенно другие критерии. Православие я выбрал по той причине, что оно сохранило и воцерковило изобразительное искусство.
— Креститься вы крестились, а от причащения отказывались?
— Конечно, со временем я начал и причащаться, но делал это после того, как основательно покушал, выкурил сигарету с кофе. Никто меня тогда не научил, как правильно. А потом, в Москве, куда я часто ездил, чтобы быть в курсе всего, что происходит в художественном мире, со мной произошло чудо.
Я приехал в Москву, когда впервые из Третьяковской галереи вынесли Владимирскую икону Божьей Матери в Сретенский монастырь, который, собственно говоря, и был построен для того, чтобы встречать эту икону в XVII веке. Я как раз и направлялся к этой иконе. Поскольку Москву я знал плохо, то, выйдя из метро, спросил первую попавшуюся бабушку о том, как найти Сретенский монастырь. Она сказала: «Вот ты будешь идти туда, и у тебя по дороге будет 3 храма. Ты в первый не ходи, там какие-то еретики. Во второй не ходи, там экуменисты. А вот третий будет тот, что тебе надо». Первый храм я, естественно, пропустил, как бабушка и велела. А во второй храм решил зайти и попал на проповедь священника, который меня поразил. Впоследствии он стал моим духовным отцом. Этого священника зовут Георгий Кочетков, а храм тот был храмом Успения в Печатниках. Именно отец Георгий подготовил меня к полному воцерковлению.
— А иконы после воцерковления вы стали писать по-другому?
— Я их писал изо всех сил и до того, и после того. Я вообще старался быть честным человеком. Это не всегда получалось, но после крещения стало получаться лучше, потому что у меня появилась помощь свыше.
— Мой вопрос, скорее, в другом: могут ли нецерковные люди писать настоящие иконы?
— Согласно Традиции, икона является иконой, когда на ней есть надпись. Когда изображение вносится в церковь, Церковь должна ее признать в качестве адекватного изображения святого. И вот с этого момента изображение становится иконой. В знак этого принятия такая икона освещается святой водой — это видимый жест невидимого события. Те иконы, которые я писал до крещения, были без надписи.
— Помню, однажды в Москве при православном храме купила брошюрку, в которой было написано, что прежде, чем начать писать икону, иконописец долго поститься и молиться… А как это в вашем случае происходит?
— Если продолжить эту логику, то, получается, я не должен поститься и молиться, когда не пишу иконы? Я исхожу из того, что всякий православный христианин должен вести христианский образ жизни. И пост, и молитва есть признаки этого. По слову святого Серафима Саровского, цель христианской жизни заключается в том, чтобы стяжать Духа Святого — для того, чтобы быть вместе с Богом и сейчас, и после смерти, — особенно после смерти. Чтобы всего этого достичь, употребляются «технические средства» в виде поста и молитвы. А если я, как православный христианин, буду поститься только тогда, когда пишу иконы, тогда мне грош цена. Потому что важно не то, какой я иконописец, с меня не будет никто за это спрашивать после смерти. С меня будут спрашивать о том, каким я был человеком, насколько я стремился быть с Богом. Мы спасаемся не законом, но благодатью. А если благодатью, то, значит, закона не достаточно.
— Тогда я спрошу вас по-другому — иконопись вас как человека, как христианина наталкивает на духовные переживания?
— Меня жизнь на эти переживания и размышления наталкивает. Несмотря на то, что иконопись — это искусство искусств. Но жизнь человеческая, христианская жизнь значительно больше, чем иконопись. Безусловно, чтобы написать икону, я должен разбираться в технологии, я должен знать Священное Писание. Но кроме этого есть еще и некая Традиция. Вообще-то ничего об иконописи в Писании не написано. Имеется в виду, нам не дана заповедь «Пойди, пиши иконы». Поэтому каноническая иконопись — часть традиции с большой буквы «Т». Вот эту самую Традицию тоже нужно знать.
— К какой иконописной школе вы себя причисляете? И кто для вас авторитет в этой области?
— Это сложный вопрос. Наверное, я бы отнес себя к «техасской школе» (смеется: ред.). То, что я делаю, сложно назвать чем-то византийским. Я, конечно, хотел бы видеть мир, как византийский художник, но живу я в Техасе и «испорчен» современной жизнью. Все без исключения иконописцы сегодня стилизуются — это один из способов вернуться к истокам иконописи, которые, еще раз повторю, были утрачены. Я предпочитаю иконопись XII века, другие иконописцы — XIV века, некоторые — XVII века. Так и рождаются эти «школы». То есть мои иконы, и особенно росписи, в чем-то похожи на то, что делали в Византии в XII веке. Но, строго говоря, это не совсем то. Исключением является Архимандрит Зинон, который сейчас живет в Санкт-Петербурге, и на творчество которого довольно долго я в какой-то степени ориентировался.
— Вы говорите об этом в прошедшем времени…
— По той причине, что я не хотел бы ориентироваться на человека, я хотел бы больше «ориентироваться» на Бога. Но это очень сложно. Зинона я немножко знаю, жил у него в монастыре несколько раз. Он Монах. Никакую школу он не породил, к сожалению, учить людей он не умеет — это не его дар. Он, в общем-то, такой своеобразный человек, но иконописец — великий.
— Вы называете Архимандрита Зинона великим. Почему он великий, а не талантливый? Особенно в нашей славянской традиции, когда великим называют человека посмертно…
— Он находился у истоков той современной русской иконописи, которая не копировала Андрея Рублева. Духовная глубина его работ позволяет мне называть его великим или чрезвычайно талантливым. Он стоит на голову выше всех современных иконописцев. У него своеобразный характер, поэтому его многие не жалуют, но все признают духовную глубину его работ.
— Сколько всего иконописцев в мире?
— Я никогда не считал. В Америке, возможно, какая-то сотня наберется. У нас ведь очень много всяческих арт-классов проводится, на которых иконописцев учат. Шесть дней проучился и ты — иконописец. Есть люди, которые занимаются иконописью профессионально и с этого живут. Известный исследователь современной иконописи Ирина Языкова из Москвы упомянула человек пять иконописцев в Америке, но нас больше. Есть еще греки, многие из которых технично копируют иконы, часто исполняя роль цветного принтера. Тем не менее, их можно назвать в какой-то степени конкурентами русских художников, потому что греки меньше потеряли в искусстве иконописи. Общаемся мы друг с другом здесь, в США, очень мало. Иногда я езжу на всякие иконописные конференции в Россию.
— Вы сейчас только храмы расписываете, иконы пишете или заняты чем-то еще?
— Мне ничего, кроме икон и храмов больше не интересно. Может, иногда пишу портреты. В иконописи я имею возможность соприкоснуться непосредственно с образом Божиим в виде образа Христа. Когда светский художник пытается создать какое-то произведение искусства, он опосредовано обращается к Богу через красоту Творения. Иногда это происходит осознанно, а иногда нет. Когда же я пишу икону, то вот эту опосредованность я исключаю.
— Существует ли какая-то разница во внутреннем, духовном настрое, когда вы пишете, например, какого-то святого или Иисуса Христа? В Древнем Израиле, например, в святая святых, в присутствие Божье, входили только священники. И на протяжении года они готовились к этому вхождению…
— В Древнем Израиле священники были единственными, кто имел возможность входить во славу Божью. А в Новом Завете, в котором мы все сейчас с вами пребываем, все — цари и священники Бога Живого. Посредники больше не нужны. Отныне все христиане могут входить в эту святую святых, потому что Христос за всех нас умер и воскрес, и Завеса в храме разорвалась. Поэтому я могу изображать образ Божий. В Ветхом Завете это было бы невозможно. Как только мы с вами согласимся, что икона, как изображение Бога возможна, то многие вопросы сразу отпадают. Если Бога изображать можно, значит, можно изображать то, как Бог просиял в ликах святых, — своих учеников, своих друзей. Святые, по сути, — друзья Божьи. И в них отобразился Христос, как еще апостол Павел говорил: «Уже не я живу, но живет во мне Христос». Каждый святой — это преображенный человек. Мы можем стать друзьями Богу. Это задача нашей жизни — преобразиться, вырасти в нового человека. Поэтому, если мы можем изображать Бога, мы точно можем изображать его святых. Потому что мы изображаем не столько святого, как его портрет, мы изображаем преображенного Богом человека.
— Да, но многие люди видят в иконе в буквальном смысле слова — портрет Бога…
— Мы можем изображать Бога, потому что Он был в нашем мире и был видимым. Но поскольку Иисус, став Человеком, никогда не переставал быть Богом, то изображая Его по-человечески, мы можем изображать и Его Божество. Иконопись – это свидетельство о Боговоплощении. Поэтому Церковь воевала за икону так долго.
— У разных иконописцев Иисус ведь разный?
— Да, Он, конечно, разный. Когда я пытаюсь нарисовать «портрет Иисуса», то этот «портрет» будет говорить о значительно больших вещах. Это ведь не просто очень хороший Человек, — это Бог, ставший человеком. И после того, как я причастился Телом и Кровью этого Бога, думаю, что после этого у меня уже не должны дрожать руки, когда я рисую Его Образ. Но для того, чтобы иметь возможность причаститься, нужно быть членом Церкви Христовой. Если ты вне этой Церкви, бессмысленно писать то, чего ты не знаешь.
— Жители нашего города не знают об истории с журналом «Time», об иконе Владимира Путина и о том, чем все закончилось. Вас ведь тогда просили изобразить икону живого человека, но вы отказались. Почему?
— История, на мой взгляд, не очень интересная. Несколько лет назад, когда Владимир Путин шел на второй президентский срок, из Нью-Йорка мне позвонил заместитель редактора журнала «Time». Он попросил меня написать для них икону Владимира Путина. Я ему пояснил, почему не смогу этого сделать и порекомендовал вообще отказаться от этой идеи. Надо отдать ему должное, он оказался хорошим человеком. Выслушав меня, сказал: «Да, наверное, Вы правы. Мы об этом не подумали. Большое вам спасибо». Через неделю вышел очередной номера журнала «Time». На обложке было изображено лицо Путина, но без нимба…
— А технически смогли бы вы выполнить этот заказ?
— Технически — это очень просто. Но надо же совесть иметь или… не иметь.
— Существуют же иконы Сталина?..
— …И иконы Харви Милка. Можно всех нарисовать и сзади нимб прикрутить, но иконой это не станет. В таких изображениях нет Истины о Боге. В Церкви нет ничего автоматического. Она живая. Господь каким-то образом решает все эти вопросы.
— Владимир, вы ведь приехали в Америку тоже благодаря Церкви, благодаря иконописи и храму. Как именно это произошло?
— Однажды мне позвонили из Москвы и предложили поехать в Даллас расписывать церковь. Но сначала нужно было пройти какой-то конкурс, я посылал фото моих работ. Вел переговоры со мной дьякон Павел Гаврилюк, который впоследствии стал профессором богословия, историком Церкви. Сейчас он преподает в католическом университете. Так, 14 лет назад, я и приехал в Даллас. Храм тогда уже стоял — только что построенный из гипсокартона, покрыт куполом из плексигласа. Когда я увидел чертежи храма в Украине, то подумал: «Как такое может быть? Он, наверное, прозрачный…» Чертежи-то были черно-белыми. Поэтому, когда при получении визы в американском посольстве меня спросили: «Как долго вы собираетесь оставаться в Америке», я честно ответил: «Распишу храм и уеду. Что я буду делать в этой Америке, где купола храма делают из плексигласа?» Консул остался доволен моим ответом и без промедления выдал мне визу.
Церковь в Далласе оказалась замечательной, основал ее архиепископ Димитрий Ройстер. Это был удивительный человек. 2 ноября мы будем праздновать 90-летие со дня его рождения. В течение года я расписывал иконостас в храме. Первые четыре месяца, до приезда семьи, жил в мастерской. А потом Владыка мне предложил: «Давай дальше писать. Давай стены расписывать». И я согласился. Всего я расписывал храм 9 лет — с перерывами.
— Вы знали тогда английский язык?
— Только несколько слов. Поэтому мой каждый поход в магазин или в Даллас оборачивался приключением. Приведу пример. Впервые я увидел дебетовую карточку, когда мне на ней выдали зарплату. Я гордо пришел с ней в CVS за углом, купить 2 зубные щетки и еще какую-то мелочь. Меня проинструктировали, как работает карточка. Я попытался провести ее через кассовый автомат, но она не работала. Оказалось, я ее не активировал. В кармане был только доллар, за мной уже выстроилась очередь. Я показал продавцу на этот смятый доллар и на зубную щетку, мол, я ее только беру. Тут от очереди отделился какой-то господин, спросил, сколько я должен, заплатил за меня 10 долларов наличными и спокойненько ушел. И за это время никто в очереди слова грубого в мой адрес не сказал. Это и был мой первый культурный шок.
— Каким вам показался русский Даллас?
— Мне очень повезло, весь мой русскоязычный Даллас — это люди, которые ходят в нашу церковь. И здесь нет разницы — русские это, украинцы, американцы, сербы или представители других национальностей. Владыка Димитрий всех любил одинаково. Все русскоязычные люди, которые ходили или ходят в наш храм, по моему мнению, — особенные. Они выбрали Церковь, для них это очень важно. Мне часто сложно общаться с людьми, у которых другое отношение к жизни, другие приоритеты.
— Храм Святого Серафима стал первым храмом, который вы расписали?
— Мне повезло, Господь даровал мне такую возможность — расписать храм сверху донизу, причем, так, как я считал нужным. После этого я писал иконостасы, расписывал другие храмы. Сейчас я работаю над греческой церковью Святого Иоанна Крестителя в городе Юлесе. Он раза в три больше храма Святого Серафима. Я спроектировал там иконостас, его вырезали из камня в Сирии и привезли сюда. Нам предстоит еще лет пять работы над храмом.
— В начале разговора вы упомянули о своей супруге Ольге, о том, что она согласилась выйти замуж за художника…
— Я тогда объяснил ей, что денег не будет и, возможно, ей лучше передумать идти за меня замуж. Она, учительница математики, отказалась. Сегодня мы составляем с ней одно целое, как говорит Писание: муж и жена — одна плоть. У нас родилось трое замечательных детей. Старшая Маша — выпускница университета в Остине. Ее уже пригласили на работу в институт здоровья в Вашингтоне. Сын Андрей заканчивает школу. Младшая Катя родилась в Америке, ей всего 8 лет.
— Владимир, вы несколько раз давали интервью разным медиа. А был ли вопрос, который вам никогда так и не задали журналисты, а вам бы хотелось его услышать?
— Обычно мне не ставят такой важный вопрос: «Зачем мы живем?» Каждый из нас должен найти ответ на этот вопрос. Я живу для того, чтобы пребывать с Богом в Церкви. Вот это мой ответ и такой же ответ у моей жены. Кому-то нужно в жизни четыре телевизора или автомобиля, но телевизоры и автомобили не спасают. Спасает только Бог.
Людмила Тараненко
Фото Joshua Martin, Сергея Тараненко и из архива В. Григоренко
