Грудью защитивший свободу

Марк Ионович Каган – человек скромный. «Прошу вас, чтобы вы не писали обо мне, как о герое, – попросил он перед тем, как начать рассказ. – Для меня это была обычная работа фронтовая, и я просто честно выполнял свой долг». И все-таки он герой! Пройдя всю войну, Марк Ионович в буквальном смысле слова грудью защищал страну, получив два тяжелых ранения в грудь. Был награжден медалью «За Отвагу», орденом Отечественной войны, орденом Красной Звезды, медалями – «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина» и «За победу в Отечественной войне». Сегодня ему 93 года, но он прекрасно помнит многие детали боев, географические места, через которые проходило его подразделение, дает вдумчивую оценку тем событиям. После войны, окончив юридический факультет, он десять лет работал следователем, боролся с бандитизмом. Его жизнь – это как книга, которую читать-не перечитать. Сегодняшняя глава от первого лица повествует о военных годах Марка Ионовича Кагана.

Война меня застала дома – в городе Конотоп Сумской области. 21 июня я получил аттестат об окончании средней школы. И всю ночь, как это было по традиции, выпускники ходили по городу с песнями. В 6 часов утра я пришел домой и лег спать, а в 12 часов дня меня разбудила соседка, говорит: «Включайте радио, Молотов выступает, началась война». И вся жизнь моя пошла не по плану.

В армию меня не взяли, потому что мне было тогда только 17 лет. И поскольку у меня была мечта закончить Харьковский авиационный институт и стать авиационным конструктором, то я в конце августа один, без семьи, уехал в Харьков. Пассажирские поезда не ходили – были только товарняки. И вот так – с поезда на поезд и под обстрелами я добрался до Харькова. У меня аттестат был с отличием, и я имел право поступить в любой институт без экзаменов. Меня приняли. Но, к сожалению, учеба так и не началась. Всех студентов института направили под город Люботин – на запад от Харькова, ближе к Сумам – для рытья противотанкового рва шириной 4 метра и глубиной 2 метра. Через неделю нас отозвали в институт, где сообщили, что немцы приближаются к Харькову со стороны Донбасса. Документы отдали всем студентам, вплоть до третьего курса, и сказали, что мы сами должны добираться до Казани, куда эвакуируется институт.

К этому времени – в начале сентября – из Конотопа началась эвакуация в Мордовию, в глухую деревню Красный Шадым. На перекладных я добрался до деревни и встретился с родителями. Родители и сестра работали в колхозе. Папа был очень опытным бухгалтером и его назначили в Саранск, куда он вскоре забрал и нас. Зиму я проработал в колхозе, а затем в Саранск из Ленинграда эвакуировался военный завод министерства боеприпасов, куда меня взяли слесарем-сборщиком. Через какое-то время пришлось вернуться в колхоз. И уже осенью 1942 года меня призвали в армию и направили в Саранское пулеметно-минометное училище, которое располагалось в лесу, в землянках. Выпускников школ направляли в минометную роту, а призывников без образования – в пехотную роту и в пулеметную. Так я попал в минометную роту.

Поскольку офицеры нужны были критически, я учился по ускоренному курсу – примерно 8 месяцев. Выпустился в звании младшего лейтенанта и должности командир взвода и был направлен в резерв офицерского состава Московского военного округа в город Владимир Ивановской области. Через пару месяцев меня перевели в боевую часть на фронт. Попал я на Брянский фронт в 3-ю армию, которой командовал известный командующий генерал-лейтенант Горбатов. В свое время Сталин его репрессировал и во время войны, когда не хватало настоящих кадровых офицеров, тем более генералов, Горбатова освободили и вверили ему 3-ю армию. Я попал в обычную стрелковую, а это значит в пехотную, дивизию, но в минометную роту командиром взвода.

Воевать я начал с лета 1943 года. Нас направили в Брянские леса, где были очень высокие деревья. Днем там было темно и сыро, а под ногами хлюпало болото, так что саперам пришлось проделывать дорогу из бревен. Мы шли долго на сближение с противником. Минометы ехали в разобранном состоянии на повозках. Диаметр ствола наших минометов был 82 миллиметра и разбирался миномет на три части. Соответственно, каждую деталь нес один боец и был заряжающий. Мне во взвод дали три миномета или, как это называлось, три боевых расчета.

Наши боевые дни были похожи один на другой. В чем заключалась моя работа, как командира взвода? Мы находились на огневой позиции. Для тех, кто не в курсе, миномет – это такое оружие, которое стреляет навесным огнем. Пушки стреляют прямо, поэтому их часто выводили на прямую наводку. Располагать минометы нужно было или в долине, или в овраге, или за укрытием. Поэтому сначала мы выбирали себе место для наводки и от него вели расчет – влево, вправо. А руководил всем огнем командир роты, который находился на наблюдательном пункте командира батальона.

Воевали только днем, чтобы мы видели цель, чтобы видели противника. А ночью залегали в окопы, ожидая нового дня и нового приказа. Ночью действовала только разведка. Так воевали 2-3 дня. Большие потери, в основном, в пехоте были. У нас не такие большие потери были, мы все-таки располагались в 300-400 метрах от передовой – стреляли из укрытия.

Наш Брянский фронт со временем был преобразован в Белорусский. Было всего три белорусских фронта. Наша 121-ая дивизия получила звание гвардейской – наравне со 120-ой дивизией. И обе дивизии перебрасывали с фронта на фронт – в составе Белорусских фронтов. Звание «гвардейская» давалось тем подразделениям, которые себя в бою хорошо показали. И поскольку гвардейские были лучше других, то высшее командование располагало нас на самом ответственном и стратегическом направлении – наравне со штрафными ротами и батальонами.

Когда мы добрались до Белоруссии, то наше подразделение начало форсировать реку Сож, на которой стоит Гомель. По реке шли пешком, держась за канаты, натянутые через реку саперами. А на другом берегу уже горели дома. Мы были молодыми ребятами, а командир роты – более взрослым и опытным человеком. Он дал команду одному из командиров взвода идти на командный пункт, потом другому – всем нам по очереди. Настала моя очередь, и я направился перебежками руководить огнем роты. По боевому уставу это была не моя работа – это таким образом командир роты берег себя. Метров за десять до блиндажа, где находился заместитель командира батальона по строевой части и санитар, меня настигла пуля. Был сильный обстрел. Я прополз, сколько смог, и примерно за пять метров до блиндажа замкомандира и санитар выскочили, схватили меня за руки и втащили внутрь, этим они меня и спасли. Санитар сразу понял, что у меня была прострелена грудь. Мне повезло, что в блиндаже немцы оставили большую пуховую подушку. Я не мог без подушки лежать – кровь попала в легкие. И на этой подушке меня эвакуировали вечером, когда стемнело. С этой же подушкой я попал в полевой армейский госпиталь, где мне врач через день откачивал шприцом кровь, потом сукровицу, а потом и чистую жидкость из легких. Через месяца полтора я пошел на поправку.

Выписали меня еще с повязкой. В справке, которую мне дали, было написано: «5 дней отпуска при части». Я и еще несколько человек после выписки пошли по направлению к 121-ой стрелковой дивизии. Но ее не оказалось на месте, а была 120-ая. Так я попал в 120-ю. Мы шли, конечно, пешком. Никакого транспорта не было. В день проходили примерно по 5-7 километров – с практически свежими ранами, с повязками. Крестьяне пускали нас ночевать, стелили на пол солому. И вот однажды зашли к нам среди ночи представители СМЕРШ – молодые, здоровые ребята с собаками – немецкими овчарками. Собрали они нас по деревне – всех, кто из госпиталей направлялся на фронт, и повели в подвал. Вели себя они грубо. СМЕРШ расшифровывался, как смерть шпионам. Это было подразделение КГБ. На допрос меня вызвал какой-то молодой майор. Оружия у меня не было, только документы. Он спросил меня, из какой я части, как зовут командиров. Я все назвал, он все это проверил. Потом был личный обыск, а у меня никаких вещей не было. Раздел он меня догола, снял повязку и прощупал каждый шов. Рана еще не зажила, и кровь сочилась. День или два провели мы в подвале, а потом нас вызвали, отдали документы и отпустили. Больше со СМЕРШем встречаться мне не приходилось, – они работали в тылу, а я был во время войны только на передовой и в госпитале.

Попав в 120-ую дивизию, я получил направление в 336-ой стрелковый полк, с которым я прошел до конца войны, хотя был во второй раз ранен. Штаб полка располагался в Рогачеве, на берегу Днепра. И зиму с 1943 на 1944 год я находился в резерве офицерского состава полка. И располагались мы практически на кладбище, где были вырыты немецкие блиндажи. Немцы просто брали и целые хаты зарывали в землю. Рогачев стоит между двумя реками – Днепр и в него впадает Друть. Когда мы вошли в город, его центр весь был разбит и остались только виселицы, на которых немцы вешали советских людей с табличками «партизан». В то время, когда мы жили в блиндажах на кладбище, в нашу задачу входило наблюдение за немецкими позициями из здания разбитого педагогического института. Помню, как тогда нас периодически обстреливали запрещенными термитными снарядами, от разрыва которых не только метал, но и земля горела.

В июне 1944 года началось генеральное наступление по всем фронтам. Нам отдали приказ ликвидировать Бобруйский котел. Примерно дня четыре мы гнали немца, а затем перед нами встало препятствие – деревня Бортники. Немец укрепил деревню, а подступы к ней были равнинными. В то время поступил приказ о том, что партизаны должны были вливаться в регулярную армию. Как раз тогда командиром полка к нам и пришел один из командиров партизанского отряда по фамилии Матвеев. Не знал он боевого устава пехоты, а знал только свои партизанские правила. И вот он получил приказ наступать днем по равнине, чтобы захватить высоту, на которой находилась деревня Бортники. Он послал весь полк в наступление, а по боевому уставу нужно было посылать один батальон, а другие оставлять на флангах или держать в резерве. Наши в бой поднимались, а немец косил нас пулеметным огнем. Еле уговорили Матвеева остановить наступление. Ночью он послал разведку, и разведчики донесли, что деревня пуста. Матвеев дал команду всему полку войти в деревню. Все зашли, а немец схитрил – отошел и дал войти нашим и окружил деревню настолько быстро, что мы, минометчики, даже не успели установить минометы. И началась рукопашная, стрельба. Наши пехотинцы вызвали артиллерию, и артиллерия била и по своим, и по немцам. А темно было, и вдруг я услышал на ломанном русском языке: «Руки вверх!». А у меня был пистолет «ТТ». И я на голос выстрелил и в это время почувствовал удар в грудь. Ощутив вкус крови во рту, я понял, что снова ранен в грудь. А немца я, наверное, убил, потому что звуков с его стороны больше никаких не было. Командир роты дал команду отойти, – из-за неразберихи пользоваться минометами мы не могли. Солдаты вместе со мной и отошли. На полпути я свалился и на плащ-палатке меня донесли до госпиталя в лесу. После операции в перевязанном виде я очнулся на койке. Затем меня перевезли в Бобруйск, где в госпиталь был превращен местный Дом офицеров, а оттуда в Калинковичи, и затем на санитарном поезде две недели везли в Цхалтубо, в Грузию, где я находился на излечении до сентября 1944 года.

По выздоровлении мне дали 10 дней отдыха вне части. К этому времени мои родители вернулись в Конотоп. Половину отпуска я потратил, чтобы добраться до Конотопа. Там мне сказали, что моя сестра была в партизанах и теперь живет в Минске. И, когда я добрался до Минска, я, конечно же, к ним зашел, а также зашел к коменданту, как и полагалось. Комендант сказал, что моя часть уже в Белостоке. От Белостока я поехал дальше в Польшу. В конце сентября – начале октября я добрался в свою часть. И пошли будни, пошли бои. Мы освободили Польшу, и оттуда нас перебросили в Восточную Пруссию под Кенигсберг. Под Кенигсбергом в боях я был контужен. И там же мне дали медаль «За взятие Кенигсберга».

Все бои были очень тяжелыми. Часто Советское информбюро сообщало, что это были бои местного значения, то есть не имели стратегической цели, а только улучшали наши позиции, но ведь везде гибли люди. Под Кенигсбергом я месяц провел в санбате. Как был контужен? Опять-таки находился на командном пункте, и между мной и начальником штаба разорвался снаряд. Начальника штаба разорвало на куски, а меня подбросило и ударило о замерзшую землю – это был январь 1945-го. И когда я пошел искать санитарную помощь, меня встретил командующий 3-ей армией генерал-лейтенант Горбатов. Он увидел у меня две желтые нашивки – это говорило о тяжелых ранениях. Он начал со мной говорить, а я ничего не слышал. Он понял, говорит, вижу, что ты стреляный офицер, мол, иди.

В 1945 году нас перебросили под Берлин. Задача нашей дивизии была окружить Берлин. Передвигались мы через реку на английских машинах амфибиях. И к 7-ому мая добрались до реки Эльбы. И обычно, когда нас, пехоту, останавливали, обязательно поступал приказ окапываться. В тот раз подобного приказа не было, а вместо этого нам подали автомобили грузовые со скамейками, погрузили нас и повезли в тыл. И в это время мы и услышали, что кончилась война, что немцы капитулировали американским войскам. Когда Сталин узнал, что немцы капитулировали перед американским командованием, он дал команду повторить капитуляцию, чтобы главнокомандующий немецкими сухопутными войсками фельдмаршал Кейтель сдался со своим штабом нашему командующему 1-ым Белорусским фронтом Жукову, который руководил взятием Берлина. И на второй день – 8 мая – Кейтель подписал капитуляцию Жукову.

Помните «фронтовые» или «наркомовские 100 грамм»? Этими 100 граммами Сталин хотел поднять боевой дух солдат, а фактически это привело к еще большим потерям среди личного состава. Я был очевидцем этому на нашем участке фронта и, уверен, что так было и на других участках. «Фронтовые 100 грамм» появились к концу войны. Тогда вышел приказ – только перед наступлением, перед боем пехоте – стрелковым частям, в том числе и нам, поскольку мы входили в состав стрелкового батальона – выдавать так называемые «наркомовские 100 грамм». Однако давали не 100 грамм водки, а 43 грамма спирта-сырца – плохого запаха и вкуса неочищенного спирта. Нам наши медики говорили, что перед боем, а обычно наступление начиналось на рассвете, никогда не наедаться досыта, потому что, если пуля попадет в полный желудок – это усугубит состояние больного и приведет к серьезным осложнениям. И 100 граммов пили на голодный желудок. Солдаты, которых надо было поднимать в атаку, они все думали о жизни, а не о Сталине. Солдаты чувствовали, что кончается война, и никто не хотел умирать. Так вот эти 100 граммов им давали, чтобы они легче поднимались в атаку. Когда пьяный человек – ему море по колено. Так оно и было. Они поднимались, а немцы косили их из пулеметов, из стрелкового оружия, как косой. И потери во время наступления особенно сильные были в последние месяцы войны за счет пьяных солдат, которые шли в атаку. А пить можно было сколько угодно… Но у нас в роте командир дал команду старшине – перед наступлением спиртного не давать, поэтому нас не было и таких страшных потерь.

Без помощи США и без помощи англичан вряд ли бы мы победили. Америка давала нам по лэнд-лизу и продукты питания, и вооружение, и машины, и обмундирование. Я сам носил одежду офицеров из английского сукна. И второй фронт сыграл свою роль. Без этой помощи может быть с трудом мы бы и победили, но жертв было бы больше, и война дольше бы длилась. Я считаю, что это совместная победа Советского Союза наравне с США и с Англией.

Тогда говорили, что, мол, мы за ценой не постоим, и что война требует жертв. Это все были разговоры. Все хотели жить. В любом бою люди гибли, особенно пехота. Война – это очень и очень страшно, поэтому я считаю, что лучше войны – любой мир!

Текст Людмилы Таран

Фото Сергея Таран